Томас Бернхард (1931–1989)
« <...>я познакомился с Гленном на горе Мёнхсберг, горе моего детства. И, хотя, я видел его и раньше в Моцартеуме, мы не заговаривали друг с другом до той самой встречи на горе Мёнхсберг, которую так же называют горой самоубийц, потому что она, как никакое другое место, наилучшим образом подходит для самоубийства, и каждую неделю по меньшей мере три или четыре человека прыгают с нее в пропасть. На лифте, устроенном внутри горы, самоубийцы поднимаются на вершину, делают пару шагов и бросаются вниз. Сколько себя помню, меня всегда завораживали лежавшие на улицах города трупы разбившихся самоубийц, и я сам (как и Вертхеймер!) часто поднимался на Мёнхсберг, пешком или на лифте, с твердым намерением сброситься вниз, но так ни разу и не сбросился (и Вертхеймер тоже не сбросился!). Я (как и Вертхеймер!) неоднократно готовился к последнему прыжку, но, как и Вертхеймер, так и не смог спрыгнуть. Я разворачивался и уходил. Разумеется, до сегодняшнего дня большинство разворачивалось, а не кидалось вниз, думал я. <...>»
« <...>Однажды он просидел восемь часов в холодном как лед соборе св. Штефана, уставившись на алтарь, пока дьякон не выпроводил его из собора св. Штефана со словами: господин, закрыто. Когда он выходил, он протянул дьякону купюру в сто шиллингов, в состоянии аффекта, говорил Вертхеймер. Я хотел бы просидеть в соборе св. Штефана до самой смерти, сказал он. Но у меня не получилось, даже когда я предельно сосредоточился на этом желании. У меня не было возможности предельно сосредоточиться на нем, сказал он, а наши желания сбываются только если мы предельно соредоточимся на них. С самого детства он хотел умереть, покончить, как говорится, с собой, но ни разу не смог предельно сосредоточиться на этом желании. Он не мог примириться с тем, что был рожден на свет, в котором с самого начала всё и все были ему противны. Он становился старше, и верил, что однажды желание умереть пройдет, но с каждым годом это желание становилось все интенсивней, но при этом, однако, оно не достигало предельной интенсивности и концентрации, говорил он. Мое нескончаемое любопытство мешает моему самоубийству, говорил он, думал я. Мы не прощаем отцу того, что он делает с нами, матери, что она приносит нас на свет, сказал он, сестре, что она является постоянным свидетелем нашего несчастья. Существовать ведь значит ни что иное, как: мы отчаиваемся, говорил он. Я поднимаюсь с постели и с отвращением думаю о себе, прежде всего мне жутко от того, что мне предстоит. Я ложусь в постель и у меня нет иного желания, чем умереть, никогда больше не просыпаться, но потом я просыпаюсь и ужасный процесс повторяется вновь, повторяется вот уже пятьдесят лет, говорил он. Только представить, что пятьдесят лет кряду мы не желаем ничего иного, чем умереть, и все еще живем и не можем этого изменить, ведь мы совершенно непоследовательны, говорил он. Ведь мы само ничтожество, сама мерзость. <...>»
Пропащий
Перевод романа опубликован № 2 журнала «Иностранная литература» за 2010 г.
//
Thomas Bernhard (1931–1989)
Der Untergeher
«Ausländische Literatur» № 2/2010